Скоро праздник. Страна будет отмечать Победу, а мне захотелось вспомнить о буднях нашей армии в исторической перспективе, так сказать. Армия наша дала миру таких гениев, как Достоевский и Толстой, Лермонтов, Куприн, Римский-Корсаков и, конечно же, художник Павел Федотов (1815 – 1852).
Где-то больше двадцати лет назад на экраны нашей страны вышел замечательный фильм Валерия Тодоровского «Анкор, ещё анкор!» Он рассказывал о смешных, трагичных и грустных буднях одного армейского гарнизона, расположенного в российской глубинке. Это сложное послевоенное время. Режиссёр не случайно назвал свою картину также, как и знаменитое полотно русского художника XIX века. Федотов изобразил на нём жанровую сценку, запечатлевшую скучные армейские будни.
Зимой, в маленькой избе, где офицер, очевидно, провел в одиночестве не один месяц, он от скуки заставляет своего пуделя прыгать через трость. Заняться нечем в этой атмосфере, в которой ничего не происходит, словно ты не живёшь, а лежишь в могиле.
Да, именно могила и есть, пожалуй, ключевое слово, способное передать саму атмосферу этого странного неоконченного последнего шедевра художника, словно балансирующего на грани безумия. Известно, что жизнь свою Федотов закончил в больнице для душевнобольных с характерным названием «Всех скорбящих» на Петергофском шоссе, забытый всеми, кроме немногих близких.
Эх! Опять приходится писать о том, как Россия не любит своих гениев! Павел Федотов – это Левша в живописи. И, как сказал великий Лесков: «Шуба-то на нём овечкина, да душа человечкина». Работая над своим последним шедевром, основоположник нашей жанровой живописи и предшественник «передвижников», Федотов от холода покрывал в своей выстуженной мастерской голову шарфом, надевал на плечи овечий тулуп, а поверх – ещё армейскую шинель. Ему почему-то очень важно было запечатлеть эту странную возню с пуделем в убогом жилище гарнизонного офицера. Он старался вложить в это своё последнее проникновенное полотно, в эту типичную жанровую сценку нечто большее, нечто потустороннее. И пудель здесь не случаен.
Например, чёрный пудель в «Фаусте» Гёте будет аватаром дьявола, а белый? Как бы там ни было, а пудель - собачка непростая. Вон у Куприна даже повесть такая есть - «Белый пудель» называется. И вот, скрюченными от холода пальцами, художник брал кисть и, превозмогая боль, водил ею по холсту, словно собираясь поведать нам о чём-то таком, что открылось ему на краю безумия, за которым последовала неизбежная смерть. Достоевский к этому времени уже был в «мёртвом доме». И вполне могло получиться так, что его «Бедные люди» имели шанс стать единственным произведением гения. Художник Федотов и писатель Достоевский входили в один запрещённый кружок петрашевцев. Одного отправили на каторгу после разыгранной сцены массового расстрела, а другого, Федотова, лишь допросили с пристрастием и отпустили. Но вот Павел Федотов водит своей кистью по холсту, и пар исходит от его дыхания в промёрзшей мастерской, и он создаёт вполне зримый образ того загробного мира, который будет парадоксально представлен в романе Достоевского «Преступление и наказание», а именно, во фразе Свидригайлова:
«Нам вот всё представляется вечность как идея, которую понять нельзя, что-то огромное, огромное! Да почему же непременно огромное? И вдруг, вместо всего этого, представьте себе, будет там одна комнатка, эдак вроде деревенской бани, закоптелая, а по всем углам пауки, и вот и вся вечность. Мне, знаете, в этом роде иногда мерещится»
Два мира одновременно существуют в этой картине. В одном яркость цвета и света, строгая гармония рациональной выстроенности. Это пришло из картины Брюллова «Последний день Помпеи», где также торжествует ярко-красный колорит пламени и синюшный, мёртвенный, цвет трупов. Брюллов подсказывал Федотову использовать именно эти цвета, чтобы создать ощущение контраста между жарко протопленной и согретой избой и вида за окном, где находится такой же домишко с точно такими же красными окнами. Замкнутость пространства комнаты, таким образом, сливается с замкнутым пейзажем за окном. А переданный контрастный колорит красного и синего из апокалипсиса «Последнего дня Помпеи» наводит на мысль о всеобщем царстве смерти.
Ошибочно считать, будто в картине господствует застой и недвижимость. Движение здесь запечатлено сильное, но бесцельное. Это круговорот, навсегда заключённый в четырёх стенах. Пудель прыгает как заведённый под команду хозяина: «Анкор, ещё Анкор!». Это бессмысленное движение бесконечно, как блоковское «Ночь, улица, фонарь, аптека»; оно подобно вихрю стенающих душ в аду у Данте. Вот такая получается тесная, закоптелая комнатка вместо бесконечности потустороннего мира.